Страшный танец кутерме

     Отдаю это Алихану Бунейханову

     Не так-то легко развеселить людей, желудки которых переполнены вкусной пищей и разум полон похотливыми желаниями. Это я вам говорю, старый антрепренер, поверьте моей опытности. Вот уже тридцать лет я занимаюсь этим делом и что только я не делал, чтобы угодить толпе: возил я по провинции и драму, и фарс, и оперетку, и оперу, и даже цирк. Но всюду убытки, убытки. Да, господа, всюду дефицит. Огромная конкуренция! Избаловали публику, дают больше, чем получают денег. Но это к делу не относится.
     Я расскажу вам лучше... Ах, да, я и забыл совсем. Я должен сказать, как я бедствовал. Мне не на что было печатать афиши, труппа голодала. А долгов было на три тысячи. Ну, одним словом, это к делу не относится.
Я расскажу вам, как умный человек мог бы разбогатеть да не разбогател. Ехал я из Каркалова в Павлодар с труппой из пяти мужчин и четырех женщин. От спектакля оставалось два рубля на всех. Ехали в Павлодар, дорогой поднялся буран, мы заблудились в степи и попали к киргизам. Проклинал я прежде жизнь актерскую, а как увидел, что там у них в ауле делается, так сказал: смотрите, артисты, вы вечно озлоблены и проклинаете жизнь, вот где действительное горе.

     Мы попали в недоброе время: киргизы ели падаль. Я узнал, что в этой местности джут. Джут, надо вам сказать, скверная штука. Это вроде нашей лопнувшей антрепризы, когда антрепренер, захватив кассу, бежит, оставив долги труппе. Джут, хотя и другая штука, но в общем как будто одно и то же, а то и похуже. Степь покрывается льдом, скотина бьет ногами этот лед и не может достать травы: поголодав, падает и не может встать. Это по-киргизски зовется кутерме. И вот лошадь поднимают за хвост и голову, ставят на ноги, но кутерме опять падает, она обречена на гибель. 
     В том ауле, куда мы приехали, пропали уже все лошади, пропали бараны, коровы, верблюды. И всю падаль поели, осталась одна лошадь. Она лежала, склонив голову, и тяжело дышала, а буран уже стал заносить ей ноги. И вот собрались женщины, дети, мужчины спасать единственную лошадь, поднимали кутерме. Конечно, это было глупо, но человечество всюду одинаково. Когда горит дом, то в ужасе хозяин тащит горшок с цветком и оставляет гореть деньги в ящике письменного стола, когда ключи у него в кармане.
     Но трудно было поднять кутерме на ноги. Притащили подпорки, чтобы поставить под нее, но, постояв немного, лошадь опять падала. Выла буря. И вдруг они, эти голодные люди, запели страшную песню тоски и горя, песню печали и слез, песню безнадежного страдания, песню безысходной голодной смерти, песню обреченных на медленное умирание. Сначала эта песня была тиха, как завывшая буря, потом все крепла и крепла, становилась сильнее и сильнее, все громче и громче. И достигла такой силы, как будто тысяча волков собрались и выли, выли страшно, угрожающе, а потом опять жалобно тихо, как побитые собачонки, как ребенок, просящий у груди матери молока, как маленькая птичка, пойманная в клетку. Но вдруг песня стала злобной. Угрожающе взмахнули киргизы руками и понеслись в диком танце. 
     Это было так красиво, так жутко, так страшно, что тогда же я подумал: вот что нужно этому чудовищу, публике, вот чего она ищет в театре, платит деньги и не получает того, что ей нужно. Какими бешеными аплодисментами встретят этот страшный танец кутерме...
     Я, господа, опытный антрепренер, и не ошибся. Чего ищет в театре публика? Она идет насладиться смехом, красотой — или видеть такое страдание, чтобы почувствовать свое мещанское счастье. Идет, чтобы сказать: вот как страдают люди, а я, слава богу, нет. Чем же вы объясните цирковые номера на трапециях, воздушные полеты, шпагоглотателей и т. д., как не желанием публики насладиться страданием? И я привез два десятка киргиз в город, выпустил афиши и обещал невиданное зрелище.
     Театр был полон. Я прочитал лекцию о том, как живут киргизы, почему киргизы вымирают, почему киргизы не могут жить оседло, пользуясь ограниченным количеством земли. Я рассказал о джуте, о кутерме. Раздвинулся занавес, и на сцене лежала настоящая голодная лошадь, а оборванные киргизы начали песню — песню жалобы, песню слез, песню отчаяния. И началась эта песня так: «Душно нам стало в степи: земли не хватает, скотина у нас умирает, весь скот у нас скоро будет кутерме, скоро мы сами будем кутерме. Кто тогда нас будет поднимать...» 
Но была скована их песня стенами, звучала жалко, заунывно и непонятно, и я уже боялся, что публика будет свистеть. Но вот окрепла песня, вот чувствуется — как будто плачет ребенок, брошенный на снег, пищит, как жаворонок, у которого перекусили горло... Потом все громче и громче и достигла воя, воя тоски, печали и голодной смерти, как у тысячи волков. 
     И почувствовали эти жалкие люди в сюртуках, во фраках, в шелковых платьях свое ничтожество, почувствовали, что если не наталкивать в их желудки конфет, ликеров, рябчиков, пирожных, а накормить полынью, стянуть все эти тряпки и оставить голых в степи, то забудут они всю свою культуру, забудут все свои пошлые возвышенные мечты и завоют, завоют тем ужасным воем, что слышат теперь, и, может быть, станцуют этот страшный танец кутерме, танец смерти, тоски и печали... 
     И когда задвинулся занавес, молчание было в театре. Выходили молча. Так тихо не выходят даже из храма. 
Меня выслали из города в двадцать четыре часа. Почему? Кажется, на сцене можно показывать то, что написано в кабинете, что цензурно, то, что вымышлено, то, что артистам шипящим шепотом читает суфлер. Жизнь же настоящую, страшную показывать этим похотливым обжорам, желудки которых переполнены консервами, томатами, ликерами, рябчиками, пирожными, показывать со сцены нельзя, нельзя... 
     Это я вам говорю, старый антрепренер...

Сорокин А.С.
С65 Запах родины. – Омск: Омское книжное издательство, 1984 – 272 с., ил.
Тираж: 30000 экз.
Распознавание текста: Open OCR Cuneiform
Оператор: Сухоруков Б.Б.

Читать другие произведения из раздела "ПРОЗА"